Коротенький рассказ Надежды Александровны Тэффи. Мой любимый.
читать дальшеДа, один раз я была счастлива.
Я давно определила, что такое счастье, очень давно - в шесть лет. А
когда оно пришло ко мне, я его не сразу узнала. Но вспомнила, какое оно
должно быть, и тогда поняла, что я счастлива.
* * *
Я помню: мне шесть лет, моей сестре - четыре.
Мы долго бегали после обеда вдоль длинного зала, догоняли друг друга,
визжали и падали. Теперь мы устали и притихли.
Стоим рядом, смотрим в окно на мутно-весеннюю сумеречную улицу.
Сумерки весенние всегда тревожны и всегда печальны.
И мы молчим. Слушаем, как дрожат хрусталики канделябров от проезжающих
по улице телег.
Если бы мы были большие, мы бы думали о людской злобе, об обидах, о
нашей любви, которую оскорбили, и о той любви, которую мы оскорбили сами, и
о счастье, которого нет.
Но мы - дети, и мы ничего не знаем. Мы только молчим. Нам жутко
обернуться. Нам кажется, что зал уже совсем потемнел и потемнел весь этот
большой, гулкий дом, в котором мы живем. Отчего он такой тихий сейчас? Может
быть, все ушли из него и забыли нас, маленьких девочек, прижавшихся к окну в
темной огромной комнате?
Около своего плеча вижу испуганный, круглый глаз сестры. Она
смотрит на меня - заплакать ей или нет?
И тут я вспоминаю мое сегодняшнее дневное впечатление, такое яркое,
такое красивое, что забываю сразу и темный дом, и тускло-тоскливую улицу.
- Лена! - говорю я громко и весело.- Лена! Я сегодня видела конку!
Я не могу рассказать ей все о том безмерно радостном впечатлении, какое
произвела на меня конка.
Лошади были белые и бежали скоро-скоро; сам вагон был красный или
желтый, красивый, народа в нем сидело много, все чужие, так что могли друг с
другом познакомиться и даже поиграть в какую-нибудь тихую игру. А сзади на
подножке стоял кондуктор, весь в золоте,- а может быть, и не весь, а только
немножко, на пуговицах,- и трубил в золотую трубу:
- Ррам-рра-ра!
Само солнце звенело в этой трубе и вылетало из нее златозвонкими
брызгами.
Как расскажешь это все! Можно сказать только:
- Лена! Я видела конку!
Да и не надо ничего больше. По моему голосу, по моему лицу она поняла
всю беспредельную красоту этого видения.
И неужели каждый может вскочить в эту колесницу радости и понестись под
звоны солнечной трубы?
- Ррам-рра-ра!
Нет, не всякий. Фрейлейн говорит, что нужно за это платить. Оттого нас
там и не возят. Нас запирают в скучную, затхлую карету с дребезжащим окном,
пахнущую сафьяном и пачулями, и не позволяют даже прижимать нос к стеклу.
Но когда мы будем большими и богатыми, мы будем ездить только на конке.
Мы будем, будем, будем счастливыми!
* * *
Я зашла далеко, на окраину города. И дело, по которому я пришла, не
выгорело, и жара истомила меня.
Кругом глухо, ни одного извозчика.
Но вот, дребезжа всем своим существом, подкатила одноклячная конка.
Лошадь, белая, тощая, гремела костями и щелкала болтающимися постромками о
свою сухую кожу. Зловеще моталась длинная белая морда.
"Измывайтесь, измывайтесь, а вот как сдохну на повороте - все равно
вылезете на улицу".
Безнадежно унылый кондуктор подождал, пока я влезу, и безнадежно
протрубил в медный рожок.
- Ррам-рра-ра!
И больно было в голове от этого резкого медного крика и от палящего
солнца, ударявшего злым лучом по завитку трубы.
Внутри вагона было душно, пахло раскаленным утюгом.
Какая-то темная личность в фуражке с кокардой долго смотрела на меня
мутными глазами и вдруг, словно поняла что-то, осклабилась, подсела и
сказала, дыша мне в лицо соленым огурцом:
- Разрешите мне вам сопутствовать.
Я встала и вышла на площадку.
Конка остановилась, подождала встречного вагона и снова задребезжала.
А на тротуаре стояла маленькая девочка и смотрела нам вслед круглыми
голубыми глазами удивленно и восторженно.
И вдруг я вспомнила.
"Мы будем ездить на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!"
Ведь я, значит, счастливая! Я еду на конке и могу познакомиться со
всеми пассажирами, и кондуктор трубит, и горит солнце на его рожке.
Я счастлива! Я счастлива!
Но где она, та маленькая девочка в большом темном зале, придумавшая для
меня это счастье? Если бы я могла найти ее и рассказать ей, она бы
обрадовалась.
Как страшно, что никогда не найду ее, что нет ее больше и никогда не
будет ее, самой мне родной и близкой,- меня самой.
А я живу...