Fundamentally Loathsome

[marylinmansonmaycry]

Я заснул мгновенно и камнем полетел в красно-чёрную сумятицу; так, однажды, окрасился красным для меня мир однажды ночью, когда я с размаху ударился ногой о косяк и испытал резкую боль.

Во сне я стоял у подножия мрачной горы, из склона которой росли вверх иголки. Вокруг плескалось багрово-красное море, источающее густой аромат крови. Ко мне, вниз, неторопливо спускался бледный человек неопределённого возраста. Как и когда он заговорил, я не помню, но всё, что он мне сказал, невозможно описать и в целую вечность. Он говорил, что находится в этом месте уже давно, что привык ко всем ужасам и даже считает что в том мире, где живу я, жить куда сложнее. Он много успел сказать, а я, против своего обыкновения, всё время молчал. Взгляд его был спокоен и невыразимо печален. Нет, даже не печаль, скорбь переполняла все его движения, каждую складку на его замершем в нелепой маске лице.

Он рассказывал, что всем, кто причинял боль тут, у нас, ко всем мукам ада добавляется ещё одна – им разъясняют, как сделать людей сильнее и предлагают устроить аудиенцию с живыми для того, чтобы все люди могли стать лучше…

Он не верит в людей. Он замолкает, и из его глаз текут густые багровые слёзы. А ведь он умер, так и не увидев верениц вагонов, везущих будущую смазку для сапог в Дахау и Освенцим. Вереницы вагонов, вереницы нулей в числах жертв суматошного века – лишь наполовину его века. Я смотрю, как его слёзы впитываются во влажную почву, и меня переполняет щемящая радость и неизбывная печаль. «А ведь я только начал жить», - напоминаю я себе.

Где-то за своей спиной я чувствую присутствие современников моего собеседника и тех, кто жил (или всё-таки существовал?) задолго до него. Где-то там – я знаю – стоит и быстро потерявший наивность журналист, в чьём сердце и глазах навеки застряли осколки зеркала Самого-страшного-тролля, разросшись в густую снежную шапку Килиманджаро.

Где-то там стоит и мрачный вечный мальчик, всю свою тошнотворную жизнь превративший в плавный переход от Слова к Делу. Рядом с ним – те, кто пытался защититься от самих себя самообвинением, Процессом по своему собственному Делу. «Но ведь это так же нелепо», - думаю я. – «как африканская лисичка, прячущаяся в своё собственное ухо».

Немного поодаль стоит самый весёлый из них – тот, что, придумав бравого солдата, обратил свою боль в смех, очень похожий на жизнерадостный, и потому бесконечно горький.

Не смотря за спину, я их вижу. Их безмолвные, бесконечные глаза-угольки, их согбенные фигуры. Жизнь кончилась. А боль всё не проходит. Неужели? Неужели.

Мой собеседник выплёвывает свои старые, но не устаревшие, тщательно разжёванные слова:

Немало художников живут в мире разочарований. Они не верят в любовь. Они не верят в совесть. Подобно древним отшельникам они сделали своим домом пустыню утопий. Из-за этого они, возможно, достойны жалости. Однако прекрасные миражи рождаются лишь в небе пустыни. Разочаровавшись в делах человеческих, в искусстве они, как правило, не разочаровались. Наоборот, при одном упоминаний об искусстве перед их глазами возникают золотые видения, обычным людям недоступные. Они тоже, размышляя о прекрасном, ждут своего счастливого мгновения.

«Я помню», - говорю я ему взглядом. – «Я помню». Я лгу, сознательно или бессознательно. Я не помню. Я просто не могу забыть. Или не могу проснуться. Помимо своего желания, я вспоминаю одни из последних его слов, про огромную землю и множество семян. Я ведь тоже потерпел поражение.



Память прошлых лет не может меня ничему не научить. Kimochi warui.