Слэб-сити

очерк



фоточки 1

фоточки 2

такие дела.

@музыка: take me down to the paradise city

---

Finnegans wake

Что-то джойсовское чудится мне теперь в Григорьеве

А меня уж везли зарывать.
Ну что же, в почву, так в почву,
Шла за гробом печальная мать,
Я всегда настроенье ей порчу.

А жена с моим другом под ручку,
Как на свадьбу шла улыбаясь.
Ненавижу я эту сучку!
Сказал бы, да мать стесняюсь.

Умер, так лежи спокойно,
Как подобает покойнику.

---

Ок, ладно, это уже немного через край

www.comicsalliance.com/2012/09/05/kids-like-cha...

ТОДД МАКФАРЛЕЙН И РОБ ЛИФИЛД УЧАТ СТЭНА ЛИ ЖИЗНИ

---

Pynchon

He reportedly attended lectures given by Vladimir Nabokov, who then taught literature at Cornell. Although Nabokov later said that he had no memory of Pynchon, Nabokov's wife Véra, who graded her husband's class papers, commented that she remembered his distinctive handwriting as a mixture of printed and cursive letters

ок, я не один такой идиот

---

Знакомый сдаёт жилье

www.facebook.com/media/set/?set=a.4267451473721...

---

Метро в час ночи превращается в тыкву

---

Дайджест

www.gazeta.ru/business/news/2012/08/21/n_249388...

привет, пособия по уходу за ребенком

lenta.ru/news/2012/09/05/holybattle/

привет, семь деревень

windowsuser.livejournal.com/554405.html

привет, сумрачный русский гений

lenta.ru/news/2012/09/05/crane/

Он, голубчик, победит! Он победит, чудушко-юдушко! Душечка-цыпочка! Летун-хлопотун! Ох, люблю я его как! Ой, люблю! Люблю — и крышка.

www.rusnovosti.ru/news/221330/

"Ну как он там?" - "Уф-ф... Безумствует!" (Убить дракона)

Привет.

---

Пинчон порнографически прекрасен.

---

Еще немного об Игнациусе

www.livelib.ru/book/1000464597

---

В Новом Орлеане Сакерпанча главный собор назван в честь Св. Игнациуса.
Понт засчитан.

---

Спустя год после того, как я прочитал о группе Ленина Пакет

Я решил ее послушать.
И она неожиданно хороша: vk.com/audio?id=-1016542
Про Мальдорора, Пирса и Тибета с Ельциным

нуивысамипонимаете,

---

С осенью

Осень для нас, несчастных неврастеников, время очень тяжелое!
Во-первых, темно, во-вторых, мокро, в-третьих, холодно.
Это — на улице. А дома — самое густое разочарование в жизни. Жизнь надувает человека именно осенью.
Каждую весну вы думаете:

«Вот летом сделают ремонт в квартире, и все пойдет иначе. Осенью поставлю диван углом, рояль поверну боком… Как можно будет весело разговаривать вот на этих двух креслах, под пальмой, вдвоем… Вдвоем, так уж все равно — с кем; ведь с осени все люди будут совсем другими. А если на старую оттоманку да положить подушку с голубыми разводами, так, пожалуй, и муж перестанет в клуб бегать».

За лето эти туманные надежды вырастают в уверенность, в начале сентября диван ставится углом, кресла боком, рояль хвостом вперед, а в конце сентября вы уже ясно понимаете, что жизнь вас обошла и надула кругом и заставила совершенно напрасно поднимать весь этот дым коромыслом. Все осталось по-прежнему, по-прошлогоднему, и прежние люди удивляются прошлогодними словами, зачем вы все перевернули вверх дном.

Тогда вы захотите забыться и пойдете в театр.

Не ходите в театр!

Там будут подходить к вам полузнакомые, давно забытые скверные физиономии и, если вы очень сухопары, скажут вам, что вы за лето еще осунулись; если толсты — что вас разнесло; если бледны, спросят, как ваши делишки, и если стары, заметят вскользь, что лета дают себя знать.

Намекнут, попрекнут, лягнут и уйдут. Как пузырь на болоте. И вспомнить потом трудно. Было что-то скверное, а в чем дело, даже и не поймешь.

Нет, если у вас осенняя неврастения, — сидите дома и читайте французский роман. Это единственное, что может вас спасти.

Хороший французский роман среднего французского романиста.

Наш русский роман очень беспокоен. То у нас «опрокидонт», и «дьякон налил по третьей — выпили», то вдруг изменившая мужу попадья стала зыбиться огненными столбами. Всего этого неврастенику безусловно нельзя. Он либо повесится, либо переколотит всю посуду в доме.

Не таков французский роман. Он спокоен, длинен и хорош уже тем, что, при всей своей видимой простоте, ничего общего с действительной жизнью не имеет.

Французский роман, как и все, на свете, тоже эволюционирует.

Прежде, лет двадцать тому назад, героине его было только сорок пять лет. «Прелестное дитя улыбалось цветам и птичкам» и изменяло своему мужу.

Десять лет спустя прелестное дитя, оставаясь приблизительно в том же возрасте, увлекало читателей тонкой психологией своего двенадцатого адюльтера. Муж вообще не считался уже ни за что. Разбирался только вопрос, имеет ли второй любовник столько же прав на ревность, как и одиннадцатый.

Теперь уже не то. Теперь берите шире. В новом французском романе героине или не более двенадцати лет (как «Claudine», «La petite Cady»[46] и прочим их суррогатам), или не менее пятидесяти.

Какова амплитуда! Каков размах!

Хуже всех живется во французском романе молодой девушке. Единственная роль, которая ей отводится скупым на девические радости романистом, — это делать к столу букеты и падать в обморок. Вообще же она скоро умирает или уезжает навеки к тетке в провинцию.

Любить ее нельзя.

Она, конечно, неравнодушна к материнскому Густаву или Адольфу, но для него-то она не представляет ровно никакого интереса.

Молодая особа, которой, может быть, нет даже двадцати пяти лет, с хорошеньким личиком и кое-каким приданым.

О нет! II en a soupe!

И он бежит от нее к ее очаровательной матери, которая ждет его у окна, и «ее стройная шестидесятилетняя фигура изящно вырисовывается на фоне темной драпировки».

— Мадлена!

— Я твоя, но мне нужны деньги. Я люблю запах золота.

Он понимает ее. Он сам всю жизнь готов нюхать золото.

И вот они на пышном рауте (это все по роману Маргерита).

Там присутствует еще одна красавица, уже несколько отяжелевшая (лет, вероятно, этак под девяносто). И красота Мадлены выделяется еще ярче. Два банкира, увидев все это, тут же разорились. Запах золота, густой и пряный, опьянял присутствующих.

Мадлена торжествовала.

Там, вдали, в провинции, у тетки, дочь ее лежала в обмороке. А она улыбалась улыбкой Артемиды, которая к шестидесяти пяти годам только прочнее утвердилась в девственности своих очертаний.

Fin.

А вот роман другого полюса.

Героине двенадцать лет.

Чувствуется досада автора, что ей не три года. Но никак нельзя. Эти трехлетние девочки обыкновенно так еще плохо говорят, что толком и не разберешь, что им нужно.

Итак, ей двенадцать лет.

На совести ее несколько коротких романов и мимолетных связей. Она презирает мать за неумение пудрить затылок так, чтобы не было заметно.

Она первая пустила в употребление голубую краску для нижних век.

Она «уже» стыдится пошлой интрижки с молодым лакеем и любезна с ним только из выгоды: любит распить потихоньку бутылочку-другую шампанского.

Гувернантку держит в страхе. Вместо уроков географии ходит в гости к знакомой кокотке, что тем не менее ничуть не вредит ее образованию.

Если же она поступает в школу, то времяпрепровождение ее среди сверстниц принимает такой уклон, что романы с ее жизнеописанием строжайше воспрещаются к ввозу в Россию, Австрию, Германию, Италию, Румынию, Испанию и Португалию.

Но ее редко отдают в школу. К чему? Да и некогда.

Утром (она встает около двух, так как утомлена ночным кутежом) позирование у модного художника, затем несколько свиданий, поездка с подругами в кафешантан. Смотришь, и день прошел.

Дома достаточно ей переступить без няньки за порог детской, чтобы тотчас же несколько министров, болтающихся всегда в коридоре, сделали ей бесчестные предложения.

Со свойственным ей тактом она ставит министров на место.

— Через пятьдесят лет я буду вашей.

— Zut!

И через пятьдесят лет, уже в другом романе, где крепкий запах золота ест глаза, все министерства падают. Так пожелала она, стоя в коротеньких панталончиках на пороге своей детской.

О герое нового французского романа я не говорю ничего, потому что роль его вряд ли может утешить неврастеника-читателя.

Герой французского романа так неопытен и невинен, что самая чистая лилия кажется, по сравнению с ним, бурой свиньей.

Он всегда обманут, всегда несчастлив и всегда уважает волю своих родителей, живущих сельскими продуктами, где-то «там», среди ландышей и бузины.

Не будем же говорить о герое. Ну его!

Итак, господа осенние неврастеники, читайте французские романы.

Читайте и оставьте вашу мебель в покое. Пусть стоит, как стояла в прошлом году. Нужно немножко переждать.

Вот стукнет вам шестьдесят лет, и все переменится само собою. Фигура ваша зазмеится в амбразуре окна; четыре Гастона, давя друг друга, бросятся к вашим ногам, и от терпкого запаха золота расчихается даже ваша старая, ко всему привычная кошка.

А министерства! С каким треском они рухнут, если только вы этого пожелаете. Вы, в своих коротеньких панталончиках!

Zut!

---

Как-то так

И Оглаф внезапно карпентеровский очень, в стиле Shivers

@музыка: The Crystal Ship

---

О-о-о

Выдающийся специалист в области биоэнергетики, заведующий кафедрой биофизики Казахского университета В.М. Инюшин так объясняет феномен отсутствия у маниакальных убийц-серийников влечения к алкоголю и наркотикам: «Гормональные вспышки, которые происходят у них при актах насилия, усиливают их психоэнергетику. Хищник, уничтожая жертву, выделяет из нее биоплазмоид, поглощает его, резко увеличивая свой биоэнергетический потенциал. Эта колоссальная энергия химического типа, она питает организм преступника, но разрушает его личность. Такого рода хищническая энергоподпитка – замена наркотиков и алкоголя»

***

Благоразумная Австрия посчитала, что пусть в ее кабачках пьянствуют и дебоширят парни из Техаса и Оклахомы, нежели проводят тотальную зачистку населения суровые хлопцы из НКВД. Вот так и получилось: матерью Унтервегера стала венская проститутка, отцом – американский солдат.

***

Мне кажется, что в голос смеяться в набитом вагоне метро над учебником по профайлингу серийных убийц как минимум неосмотрительно.

---

Страх и ненависть в Санкт-Петербурге

I've lost my equilibrium, my car keys and my pride

Поездка в Питер начинается с того, что мы с Альмой мирно покачиваемся на волнах канала на К***ом острове в жарких куртках, а с берега доносятся песни и пляски адептов Жругра, и внезапно нам становится очень жарко, так жарко, что мы скидываем одежду, и тут меня внезапно охватывает жгучее карнальное желание, и я кидаюсь на Альму с криком "Не зарывай!", но теряю равновесие и падаю прямиком в воду, и жесткие язычки водорослей с размаху вонзаются мне в глаза и ноздри, от шока я даже не чувствую боли - но мои чувства обостряются так, что я начинаю видеть все происходящее под водой так, будто мне опять пять лет и я потерял крестик в песчаной клоаке Красного озера (где Мозес, когда он так нужен?). На дне Канала укрывается настоящий Китежград - стройные белокаменные церкви, на шпилях которых красуются здоровенные позолоченные свастики, так и не поддавшиеся времени. Действительно ли неподдавшиеся? Чувство реальности отказывает мне. У подножия церквей разбросаны огромные илистые валуны, между которыми тянется цепочка широкоплечих фигур в синих шарфах с неразборчивыми надписями, эти люди неторопливо подходят к каждому камню и слизывают с него ил, явно получая от этого дикое наслаждение - добропорядочному человеку на это смотреть решительно невозможно, и я, чертыхаясь и выдергивая из ресниц и ноздрей водоросли, оглядываюсь вокруг в поисках места, где можно сначала посушить, а потом промочить горло, и практически сразу устремляюсь к неоновой вывеске SAFE&SOUND, вваливаюсь внутрь, падаю на пол вместе с декалитрами воды, а потом лежу и слушаю, как вода уходит в стены с чихающим утробным звуком, через который слышно только "...and her radiator's steaming and her teeth are in a wreck, and nah, she won't let you kiss her, but what the hell do you expect?"

- Двойной Убик, со льдом и корицей, pronto, - говорю я бармену, который невозмутимо продолжает протирать конусообразные стаканы из мутного желтого стекла, висящие над баром в три ряда; сам бар помещается в голове какого-то очень большого морского (речного?) гада, и я не уверен, что эта тварь взаправду мертва. Я опрокидываю напиток залпом, не сводя глаз с бронзовой лысины вождя народов, стоящего аккурат между бутылкой Блю кюрасао и миниатюрным клавесином. Вся вселенная сужается до лысины, я щурюсь так долго, что начинаю спрашивать у ощеривщегося бармена, состоит ли он в Обществе чистых тарелок, но не успеваю договорить до конца - ноги подкашиваются, тьма, безмолвие, маленькая карнальная смерть.



***

Я просыпаюсь в пять утра на два дня раньше прогулки на лодках, а в моей руке крепко сжата юбилейная десятка, и мне так страшно взглянуть на ее аверс и увидеть там Альму, что я швыряю монету через дыру в окне балкона утренним наркоманам у аптеки внизу. Spice must flow, indeed. Яндекс обещает мне дождь из лягушек, змей, безногих ящериц и обычной воды весь уик-энд. Я хватаю саквояж с гостинцами, и зажав зонтик под мышкой так, будто мы с ним больше никогда не увидимся, выбегаю в пасмурное утро мимо воздушных шариков в честь 100-летнего юбилея какой-то бабушки в подъезде. Шарики осторожно жмутся к подъезду и отчетливо зябнут.

Следующее воспоминание - это злое потное опоздавшее на самолет "я", которое стоит у курилки и потрошит саквояж в поисках трубки, а также рассыпается в куче безумных смсок и мыслях о том, что раньше декабря в Питер уехать не удастся. Где-то же в это время я замечаю, что потерял зонтик, и ненависть к себе заполняет меня всего и затвердевает так быстро, что я не успеваю даже насладиться ощущением собственной непригодности. Через два часа и две трубки я уже еду в вагоне, полном сумасшедших детей с дефектами речи и их понурых родителей, занятых счесыванием с себя парадной курортной кожи. Альма встречает меня на перроне и засовывает в жуткую мясорубку метро, тоннели которого намеренно устроены так, чтобы ловить каждый звук едущих на эскалаторе несчастных и усиливать его стократ своими ребристыми сводами. Мы приезжаем в центр города и долго бродим кругами по этому некрополю из гнилых макарон, следуя указаниям на мертвых языках и оставляя за собой след из шоколадных крошек и использованных чеков, пытаясь при всем при этом не вызвать подозрений и выглядеть добропорядочными людьми. Наконец Альму засасывает обратно в родные пенаты, и я выхожу под вовсе-не-такое-уж-белое небо Петербурга, и в моем инвентаре всего и есть, что отсутствующий чай, отсутствующий зонтик, гостинцы и карта Аркхама два на три метра с розой ледяных ветров (с которой я сверяюсь все три ночи, проведенные в Питере). Денег в результате опоздания на самолёт нет ни копейки, но в отеле мне внезапно дают скидку, и в этот самый момент меня просит перезвонить человек, от которого я не слышал ни весточки больше двух лет.



***

И немедленно выпил.

После краткой экскурсии по улицам Аркхама мы с Альмой возвращаемся в Петербург и начинаем бить друг другу морды различными острыми, тупыми и просто предметами, потом, наконец, насыщаемся, и я возвращаюсь к раздаче подарков (до принятия на грудь я преподнес Альме кусочки бумаги с голыми бабами, и получил взамен Kindle, в который незамедлительно влюбился). Игрушки и параферналия к ним уходят довольно быстро, а вот книги отдать оказывается сложно: мы с Альмой плывем на лодке, я верчу в руках юбилейную десятку и встаю на ноги, чтобы получше рассмотреть дно канала - безрезультатно, солнце не хочет светить вглубь - а голос в голове капризно напоминает мне, что квест не сдан, очки опыта не получены, и коньяка никакого тоже, скорее всего, не будет. Но в этот момент наш корабль берут на абордаж белки - сотни, тысячи белок, заполняющих все пространство между лодкой и берегом. Вода уже кишит от их слипшихся хвостов, а с берега в воду бросается еще одна волна, и еще одна, и еще. На лодке по правому борту от нас грызуны уже занялись какими-то шлюхами в алой помаде и лазоревых шарфах - их обескровленные головы плывут среди мокрых зверьков как миниатюрные флаги Российской Федерации. Мы с Альмой с трудом пробиваемся к метро и, потрясенные, молча спускаемся в метро. Оранжевый гной сочится из стен станции прямо на уровне глаз, люди стоят в наушниках и что-то очень быстро шепчут, подняв глаза к потолку, за которым слышен писк и поскребывание мелких коготков. В воздухе пахнет мертвыми проститутками.

***

Час дня, впервые за весь уик-энд идет дождь, я стою у Гостиного двора и оплакиваю свой немецкий зонт, которым мог бы гордится Бэтман, если бы существовал. Бэтман, не зонт. Зонт успешно существовал до того момента, как я решил показать ему жемчужину северных морей, встретить и укрыть под ним интересных людей и убить их. Им же - размер и форма вполне подходили. Заметив в моей руке книгу и сделав ложные выводы о моем умении читать, ко мне устремляется замечательный человек, вестник добра и успокоения души по специальной цене. Я начинаю нести ему что-то про свою веру в будду и самого себя, но он хладнокровно парирует это тезисами о единости Будды и Кришны. К счастью, девушка подходит на 15 минут раньше и вырывает меня из лап зловредного учения. Она прекрасна. Время до отлета запоминается мне в основном отстраненным сознанием: я смотрел на человека, который без устали несет околесицу, упоминает почти про всё, что можно рассказать и львиную долю того, чего рассказывать никак нельзя, смущенно смотрит на пол, признается в любви к Спайку Шпигелю и Патрику Бэйтману и курит в течение четырех часов, и никак не мог поверить, что это я. Альма подходит к нам, забирает меня и всю долгущую пробку от входа на Василеостровскую до Пулково я думаю, что, согласно договору с самим собой, мне пора завязать с курением трубки. В аэропорту Альма находит ненастоящее стекло, сует через него руки и пытается вывести пассажиров из душевного равновесия, а я запаковываю трубочку в пустой саквояж, заматываю его в прозрачный корсет и отправляюсь на посадку.

Согласно первому закону тромбов, пробки не оканчиваются на Василеостровской и шоссе до Пулково - самолёт опаздывает на полтора часа, я успеваю прочитать "Страх и ненависть в Лас-вегасе" и расписание Аэроэкспресса со временем отправления "00:30" от Аэропорта (оно оказывается от другого Аэропорта и другого времени, так что обходчик вагонов и станционный смотритель заглядывают в окошко последнего прибывшего поезда и видят молодого человека в белой рубашке, который остервенело и ритмично наносит колющие удары по своему саквояжу, приговаривая "Я всё равно никогда тебя не любил, сука"). Такси из Аэропорта останавливается на 20 минут перед аварией с 4 автомобилями и ждёт, пока гаишник не даст добро, но, по счастью, в 1:20 с конечной все ещё идут поезда и я доезжаю до самой близкой, по моим представлениям, станции, и, выходя из нее, обнаруживаю, что именно здесь я узнал два года назад, почему я хромаю. Oh well. Я разворачиваюсь и вышагиваю четыре километра в перпендикулярном нужному направлении, поминутно сверяясь с картой Москвы и не замечая своей ошибки - возможно, имело смысл достать карту Аркхама - мундштук трубки выглядит так жалко, сыро и угольно, что слёзы наворачиваются на глаза. Я вновь выхожу к своему вечному антагонисту - осьминогу с рекламного щита, который жонглирует восемью кольцами Всевластья, восемью покрышками, в наушниках внезапно орёт "One of these day I gonna cut you into little pieces", и я срываюсь в долгий трехкилометровый забег до дома мимо огромных валунов, у каждого из которых огромная длинная тень из цветов - и это в три часа ночи, падаю на кровать и поедаю холодные дешевые сосиски под первую серию Уилфреда - даже не потому, что мне хочется есть, а потому, что бывшая девушка ненавидела, когда я ел холодные сосиски, да и в поездку она бы меня ни за что не отпустила. Телефон на подзарядке, Kindle на подзарядке, я закрываю глаза и уже отчетливо понимаю, что трубку курить без нарушения собственного слова дальше не могу.

***

Тем временем в Ленинграде всё стало только веселее. Хоть возвращайся.

@музыка: Closing Time - Closing Time

@темы: лытдыбр

---

Прямо в кювет

www.rap.ru/ru/society/id-38625

---

WHAT IS GOING ON

www.nkj.ru/archive/articles/11439/



и в общем, я уже почти в Питере

.

Вы еще здесь?

Ну тогда не такое смешное.
Hell Broke Cyrus

---

В универе мы проходили Филдинга

But we sure as hell haven't covered this:
en.wikipedia.org/wiki/Rape_upon_Rape

---

Количество выпитого алкоголя положительно коррелирует с продолжительностью беседы.

---

Ох разбор Южной Кореи "трезвым" взглядом

www.theatlantic.com/international/archive/2012/...

В меня, конечно, и раньше стреляли, ведь это гетто, друг, а теперь я вообще умер, а теперь я как Гуф.